11.12.2014 в 17:32
Пишет Кшиарвенн.:Невыдуманные рассказы
(переношу сюда целиком, в чуть отредактированном виде и с добавлением, предыдущие посты с этими же рассказами удалены)
Персонажи: люди, животные, время
Рейтинг: G
Жанры: Джен, Драма, Психология, Повседневность
Описание:
Невыдуманные рассказы о людях. Без фантастики, без мистики. Просто жизнь.
Публикация на других ресурсах:
Где угодно, но ссылку мне
Примечания автора:
Решила объединить совсем не фантастические драбблики. Возможно, будет пополняться
читать дальше
Цыганка
Цыганка привычно заняла наблюдательный пост в солнечном пятне на пороге хлева. Ласточки забеспокоились, стали летать быстрее. Тревожно чирикая, то одна, то другая ныряла в открытое окошко старого хлева.
Там у них было гнездо - столько, сколько себя помнила Цыганка. Несколько раз, - давно, еще когда корявая вишня у бабы Лениного домика была тонкой и стройной, - случалось так, что маленькие птенчики выпадали из гнезда, еще не успев стать на крыло. И тогда Цыганка была сыта до отвала теплой птичьей плотью и горячей кровью. Но последние несколько лет наглые ласточки поумнели и стали вить гнездо как раз за свиными загончиками, где довольно похрюкивали и чавкали толстые большие свиньи. И куда Цыганке было не пробраться.
Цыганка облизала черную перчаточку с одним белым пальчиком на правой передней лапе и сощурилась на клонящееся к западу солнце. Лениво помахала хвостом – хорошо! Шуршат мыши в соломе , скоро вечер. Шуршит листва на старой вишне – раньше все ее ветки были обрызганы красными вишнями, и приезжали бабы-ленины внуки, обрывали вишни, складывали в ведра. Цыганка поморщилась – вишни, фууу…
Баба Лена вышла с ведром из летней кухни, выплеснула помои в высокие заросли мальв пополам с бурьянами. Кому нужны мальвы, подумала Цыганка. За этими мальвами шла тропинка… маленькая тропинка, по которой баба Лена всегда уносила Миску.
Вот и несколько рассветов назад, когда только что окотившаяся Цыганка лежала, ослабевшая, в заранее приготовленном ящичке на постеленном старом халате, пришла баба Лена, сгребла слабо пищащих, еще мокрых котят, положила в Миску. И скрылась за мальвами.
Когда-то давно Цыганка бежала за хозяйкой, отчаянно мяуча, отвечая на слабый писк своего потомства. И каждый раз останавливалась – баба Лена скрывалась в сарае, а выходила оттуда уже с пустой миской.
И тогда Цыганка поняла – баба Лена уносит котят в Мир Миски. Там всегда светит солнце и нет зимы, там ласточки не вьют гнезда над свиными стойлами, а мыши особенно жирны и неповоротливы. Там нет злобных собак, а все коты приветственно мурлычут. И с той поры Цыганка перестала бежать за Миской. Миске лучше знать, что нужно ее котятам.
В позапрошлом году дети и внуки бабы Лены не приехали летом, и вишня созревала совершенно зря. Приехали они только поздней осенью, суетливо зарезали выросшего за конец зимы, весну и лето хряка – Цыганка вволю налакалась тогда свежей крови, - и ушли к автобусу, сгибаясь под тяжестью сумок. У них тоже есть свой Мир Миски, подумала Цыганка.
А баба Лена осталась одна, рядом с вишней. И на ее сморщенном как вишневая кора, коричневом от загара и старости лице Цыганка заметила такие же блестящие капельки, какие иной раз выступали на вишневом стволе в жаркий июльский полдень.
В этом году свиней в хлеву не было. И Цыганка ждала… Птенчики уже сменили детский пушок на черные перышки, но им было еще далеко до взрослой элегантности родителей. Их еще вылизывать и вылизывать, подумала Цыганка. И вспомнила своего котенка – это было особое лето, баба Лена снова направилась к ней с Миской в руках. Но следом побежала маленькая внучка, скуля, плача и воя «Бабуся! Ну хоть одного!!! Ну хоть самого черненького!»
И баба Лена оставила Цыганке черного котенка с белым галстучком на шейке. Цыганка удивленно вылизывала его, удивленно кормила, прислушиваясь к движению крохотного ротика вокруг своего соска, потом удивленно помахивала хвостом, когда подросший котенок кувыркался через ее бок, гоняясь за собственным коротким хвостиком…
Маленькая внучка выросла. В последний раз Цыганка видела ее ноги, джинсовыми колоннами топчущие мальвы, потому что в туалете сидел ее брат и не пускал ее туда. Внучка скользнула по черной шкурке Цыганки безразличным взглядом.
- Мишка, а из кошек шубы шьют? – донесся до Цыганки адресованный в закрытый туалет вопрос.
В этом году вишня стояла, стыдливо прикрывая скукоженными больными листиками несколько жалких багряно-красных ягод. Баба Лена уже не могла ходить в костел в соседнее село, и потому к ней несколько раз приходил высокий бритый ксендз. В его руках было что-то, в чем Цыганка без труда узнала Миску – только эта Миска была блестящей и закрывалась крышкой. Но дела это не меняет, Цыганку не обманешь. Ксендз был для бабы Лены тем же самым, чем была сама баба Лена для Цыганкиных котят – посланцем из Мира Миски.
Надвигался вечер. Из-за огородов выкатывался тонкий и застенчивый месяц, на кончике которого можно было повесить ведро – так когда-то учила баба Лена внучку. Соседский цепной Каштан уже угомонился. Цыганка отправилась в сарай, где можно было попробовать погонять мышей. Но дремотная лень жаркого дня борола ее.
Погасли окошки в бабы-Лениной хате. Словно вдруг застыли, слепо и испуганно таращась в накатывающуюся темноту. Цыганка услышала какое-то движение, тень движения. Тень звука – словно печально вздохнул старенький домик. Каштан погремел цепью, несколько раз судорожно зевнул, со стоном и скулежем, а потом завыл, воздев морду к месяцу…
… На следующее утро во дворе было тихо. Не вышла баба Лена с ведром, не пошла сквозь мальвы. Не вернулась к старому колодцу и не завертела натужно железную рукоять ворота.
Цыганка посмотрела на выкатывающееся из-за дальних тополей солнце, на ласточек, влетавших и вылетавших в окошко хлева. Ласточек было неожиданно много, и Цыганка поняла, что сегодня птенцы покинули гнездышко и стали на крыло. И вдруг ей стало совершенно ясно, куда летают ласточки – они летают в Мир Миски. В тот самый мир, где, должно быть, сейчас ее котята ловят необыкновенно жирных и необыкновенно ленивых мышей…
Встречи
Бабушка обычно рассказывала нам что-то за вязанием. Почему-то мы с сестрой часто расспрашивали ее про войну. Она хмурилась, пальцы с узловатыми суставами продолжали проворно накидывать нитку, а губы плотно сжимались, не желая пропускать слова. Вместо этого она рассказывала про свои долгие путешествия по степям и пустыням, которые она – молодой топограф, а потом начальник картографической партии, - совершала верхом на верблюде, осле и лошади. Сестра больше слушала и задавала кучу вопросов, а я начинала мечтать, как поеду верхом на лошади и как у меня будет двугорбый верблюд Мамай, такой умный, что даже однажды забил копытом ядовитую змею, когда бабушка собралась с него спуститься.
- Расскажи про дедушку Геру! - приставала сестра. - Как он вас в Крым на машине возил и плавал вокруг Аю-Дага на покрышке.
- На камере, - педантически поправляла технически подкованная я. - На покрышке плавать нельзя.
- Не ссорьтесь, - разнимает бабушка готовую дразниться меня и готовую реветь сестренку. - Я расскажу, как дедушка Гера приехал в Одессу в конце войны…
Я прикусываю язык: бабушкин старший брат, врач, в нашей семье личность почти легендарная, рассказывает бабушка про него всегда интересно и с большим уважением – а тут я со своей покрышкой.
- И ловил шпионов? – моя сестра очень любит приключенческие фильмы, ага!
- Никого он не ловил, - одергивает ее бабушка и меняет молочно-белый клубочек на коричневый.
…Бывший военный врач шел по одесской улице. Война кончилась совсем недавно, но для города у моря уже начался этап восстановления. Однако в полуденный знойный час никто ничего не восстанавливал – все пережидали зной и спасались по домам.
- Там будут полицаев вешать, побегли смотреть, как готовятся! – услышал он крики мальчишек. Вздымая белесую пыль не хуже конницы, они понеслись куда-то вдоль по улице. Врач лениво проводил их глазами, окинул взглядом грязно-желтый фасад приземистого двухэтажного домика с облупившейся штукатуркой. Створка одного из окон на первом этаже была открыта, над ней помещалась небольшая лаконичная надпись «Адвокат», старая и заржавленная.
А в окне врач заметил человека, чье лицо показалось знакомым.
- Бывший старший санитар! – бабушка оторвалась от вязания, обращаясь к нам. - Он то ли из одесских немцев был, то ли просто хорошо знал немецкий. И дедушке Гере всегда помогал, еще до войны. Образованным не был, но понятливый, скромный такой, хозяйственный санитар.
- Во время войны дедушка в лагерь под Симферополем попал, там вот с этим санитаром и встретился – смотрит, тот входит вместе с фашистом в форме.
- Санитар в форме? – уточняет сестра.
- Нет, санитар в белом халате, и важный такой, рядом с этим немцем в форме идет. А дедушка тоже немецкий знал немного. И понял, что санитар этому немцу представился как врач.
- И тут дедушка им заявляет, что санитар это просто санитар! И санитару пиздец! – не выдерживаю я пытки саспенсом. Бабушка строго глядит на меня поверх старых черных очков, а сестра исподтишка высовывает язык, и я точно знаю - она наябедничает вечером маме, что я опять ругалась.
- Во-первых, не ругайся, - смотрит бабушка на меня, - а, во-вторых, дедушка никогда не был ябедой, - сестренка пристыженно опускает глаза.
- Санитар немцу сказал: «Вот это – врач, он со мной работал». И дедушка это подтвердил. Потом они вместе с тем санитаром в лагере работали. Только уж дедушка был у санитара помощником, а тот вроде как главным.
…Серые лица пленных – под цвет серых эсэсовских мундиров, зеленоватые от работы и недоедания щеки - под цвет зеленоватых мундиров немецких солдат, под цвет выжженной крымским солнцем степи…
Врач и его санитар, пусть и поменявшись вынужденно ролями, были все тем же слаженным механизмом. И им удавалось актировать от тяжелых работ не только больных, но и ослабевших.
- А когда как-то раз приехал важный немец, эсэсовец...
Слова «немец и «эсэсовец» из уст бабушки вовсе не звучат проклятиями, только краешек горечи и непонимания в ее тоне – как можно быть одновременно человеком-немцем и эсэсовцем? Как можно, например, грузить евпаторийских больных в душегубку и вместе с ними младшую бабушкину сестренку, которая тогда тоже лежала в больнице? Бабушка совершенно не может этого понять, и в свои девяносто все еще не поняла. От этой бабушкиной непонятливости у меня всегда почему-то начинает немилосердно щипать в носу…
-… приехал эсэсовец проверять, почему так много пленных не выходят на работы, - продолжает бабушка.
Мы с сестрой затаиваем дыхание – что же придумал дедушка Гера?
- Санитар испугался – если немцы узнают, что он дедушке помогал, будет ему несладко. А дедушка этому санитару своему говорит «Надо что б больные много пили, как можно больше»
- И вот приходит эсэсовец, а с ним немецкий врач. Проходят между коек – а все лежат отекшие. Немец то одному в ногу пальцем тыкнет, то другому в руку – отеки как есть! Так вот дедушка Гера немцев обманул.
Сестра воровато тянется за конфетой из вазочки.
- А что потом?
- А потом дедушка из лагеря сбежал и на фронт вернулся, - отвечает бабушка.
- Да нет! - вскрикивает сестра и конфетные брызги летят из ее рта прямо на меня и на бабушкино вязание.
- Ну вот он увидел того санитара уже в Одессе – и что сделал? А тот его увидел?
Я злюсь на сестренку - и за конфету, и за брызги, и что не успела сама это спросить. Но если сейчас ее стукнуть – бабушка точно не дорасскажет.
- А ничего не сделал, - медленно отвечает бабушка, - смотрел на него, смотрел. Тот тоже голову повернул и узнал дедушку, конечно. Испугался, ясное дело. Тогда ведь…
- Сталин был! – выпаливаю я. - И всех расстреливал!
- Да расстреливал-то – не самое страшное. Страшно – как люди будут смотреть. У многих ведь много кто с войны… не пришел… - понижает голос бабушка.
Я вспоминаю, как совсем недавно мы с сестрой по просьбе родителей разбирали древние сумки на антресолях и наткнулись на письма. Старые-старые, некоторые даже сложены треугольником, как показывают в военных фильмах. Бабушка тогда на даче была. А до тех пор письма отец трогать запретил. Только я не выдержала искушения и утащила пачку с собой в ванную, где, запершись, пыталась прочитать. Почти ничего не поняла – слишком мелкий почерк. Только обращение «Дорогая Шурочка!» - и подпись «Твой Борис Т.» Но ведь нашего родного дедушку, папиного папу звали Трофимом и они с бабушкой поженились уже после победы. А тут даты – 1940, 1941…
А на даче, куда мы привезли письма и отдали бабушке, она, против ожидания, не обрадовалась, только сказала «А, это…»
А потом я подсмотрела, что бабушка, разжигая печурку, сунула туда всю желто-письменную пачку и поворошила кочергой для надежности.
…Врач думал о том, что вот сейчас нужно бы пойти в строгое учреждение, в «казенный дом», как говорили гадалки, доложить об этом. Он – военный, капитан медслужбы. Он не продавался немцам, не служил им. Не шел рядом с эсэсовцем между деревянных коек лагерного лазарета. Но… спасенные жизни, спасенные в том числе и с помощью этого человека, который сейчас испуганно ожидает своей участи.
И он отошел от распахнутой створки окна и, не оборачиваясь, зашагал по сожженной солнцем улице.
- Больше в Одессе дедушка Гера никогда не был, - заканчивает рассказ бабушка.
Везучая баба Лара
Бабу Лару боялся весь двор. Когда она выходила из дому и садилась на лавочку в ряд с другими сторожевыми старушками, складывала руку на толстом животе и погружалась в нескончаемые рассказы о знакомых и незнакомых и в выслушивания таковых рассказов – и забивающие «козла» гаражники, и дворник, и гуляющие дети знали, что баба Лара видит все и всех. Видит короткую юбку дочери Жанны с первого этажа – «эта курва и сама беспутная, и дочь такая ж растет», - видит, что мальчишки снова что-то химичат на крыше гаражей – «еще взорвут», - видит, что девчонки-сестрички с третьего этажа играют в мяч в опасной близости от полисадника с цветущими «петушками» - «а ну пошли оттуда, паршивицы, цветы поломаете». Баба Лара замечала все, и даже дворник ее побаивался – бедовая баба Лара могла выбранить его на весь двор за плохо выметенные из какого-нибудь закутка листья.
И даже пожилой джентльмен, бывший известный тренер известнейшей футбольной команды, всегда весьма вежливо и уважительно здоровался с бабой Ларой, когда проходил мимо. Потому что баба Лара смотрела все матчи и комментировала их так, что у выходящего во двор и всегда открытого окна ее комнатки собиралась целая толпа ребятишек, затаив дыхание слушающих вопли вроде «Куда бежишь, пидорас кривоногий? Ты что его бьешь? Милиции на тебя нету – лучше бы на пятнадцать суток асфальт класть!»
Баба Лара жила одна, и казалось, что никто ей особо и не был нужен. Когда-то работала она домработницей у одной очень занятой дамы, сотрудницы секретного картографического предприятия. Эта дама, шептались соседки, и помогла бабе Ларе выбить комнатку в коммуналке, в тихом старом районе в самом центре большого города – комнатку с окнами в маленький двор, так благоухающий по весне акацией и сиренью, что почти не слышно было запаха машин.
«Везучая Лара» - так часто шептались между собой старухи-соседки. И пенсию получает с какой-то надбавкой, и сын и дочка той самой бывшей хозяйки ей помогают иной раз. И вроде как не одна – у сына хозяйки, Виктора, девчонка растет, бабе Ларе заместо внучки.
Неуклюжая тощая Люба, дочь того самого Виктора, действительно была бабе Ларе вместо внучки – собственные бабушки не слишком ее любили за угрюмую стеснительность и ершистый характер. На этой девочке бабы-Ларина страшность и грозность преломлялась – девочке, которая слепла и глохла в отношении всего, кроме книжек, баба Лара украдкой гладила школьную юбочку, совала булку или яблоко в рюкзак и причесывала стриженые под пажика русые волосы – волосы у Любы были густые, но она была такой неряхой, что мама всегда стригла ее коротко, чтобы не мучиться с заплетаниями кос.
- Ох, если б ты у меня жила – ходила бы как куколка, - вздыхала иной раз вслух баба Лара. – И уж не стрижена была бы, как пацан – были бы косички, бантики.
И когда Люба приходила из школы, баба Лара каждый раз норовила ее подкормить – то здоровенный кус батона с маслом и толстой сарделькой, то вареников с картошкой наварит, истекающих маслом да с коричневым поджаристым луком. Люба под свои книжки лопала все с аппетитом, но, к огорчению бабы Лары, толще не становилась.
- Везучая та Лара, - не раз шамкала на старушечьей скамейке кривоносая рыжая баба Бетя с пятого, - таки не знаю, чего такая везучая. Говорят, когда уборщицей работала и авалия (баба Бета произносила всегда именно так) в доме была, батарею рвануло – она как раз в магазин отошла, ее и не поварило.
- Чего везучая – вон Витькина-то жена ее видеть не может, небось в квартире ей ничего нельзя, - возражали другие, имея в виду Любину маму, жену Виктора, тонную высокомерную даму, считавшую себя художником, но на деле занимавшую какой-то весьма скромный пост в Министерстве легкой промышленности. Ооднако соседки загалдели все разом, и убедили крвоносую Бетю, что баба Лара не из таких, чтоб дать себя в обиду.
- Тетя Лара, а ты правда везучая? – спросила как-то Люба, отрвавшись от очередной книжки, когда баба Лара звучно стукнула перед ней миской, полной вареной картошки и присовокупила к этому тарелочку с солеными огурцами.
- Ешь и не выдумывай, - буркнула баба Лара. – Тебе надо есть, а то вон, скоро кости повылазят.
- Кости повылазить не могут, - со снисходительностью образованного человека ответила Люба, берясь за картофелину. – Спасибо.
- Ешь на здоровье, Таня, - так же хмуро бросила баба Лара, уходя из комнаты. Люба только хмыкнула – иногда баба Лара заговаривалась называла ее Таней. Но к этому Люба привыкла и относилась вполне снисходительно.
А баба Лара пришла в свою комнатку и плотно закрыла дверь. Села в старое продавленное, отформованное ее грузным телом кресло и включила телевизор. На экране засновали футболисты, послышался рев трибун, нарастающий, а потом утихающий. Дремотный.
Баба Лара закрыла глаза. Перед ней возникло в который раз уже серое сумеречное небо и чахлый осенний сад возле бедной деревенской хаты. Они попросились туда на ночлег, и баба Лара – нет, тогда она была просто Ларой, Лариской, - как самая молодая и быстроногая, была послена к «журавлю» за водой. Она опустила ведро, быстро перебирая ловкими маленькими руками по шесту, и загляделась на едва светлеющий в колодезной глубине кружок. Не обращая внимания на гул летящих самолетов – к бомбежкам привыкли все, и почти приучились уже их не бояться. Разве что старухи крестились, когда слышали вой сирены. Но тут в селе сирен не было. Да и кому нужно крошечное забытое богом село у проезжей дороги?
Вой, переходящий в высокий визг, накрыл ее – и дрогнула позади земля, поднялась и замерла на мгновение, а потом с тяжелым гулом осыпалась. И нет больше хаты. И нет больше тех, кто был в хате. И тех, кто пустил их на ночлег. Их… Лариску с маленькой дочкой, Таней, которой бабка, хозяйка хаты, дала сморщенное яблоко, чтоб сидела «на прыпичку» смирно и не ревела, пока мать за водой сходит. Нет больше ни печи, ни прыпичка…
«Везучая…» - безучастно подумала баба Лара.
URL записи(переношу сюда целиком, в чуть отредактированном виде и с добавлением, предыдущие посты с этими же рассказами удалены)
Персонажи: люди, животные, время
Рейтинг: G
Жанры: Джен, Драма, Психология, Повседневность
Описание:
Невыдуманные рассказы о людях. Без фантастики, без мистики. Просто жизнь.
Публикация на других ресурсах:
Где угодно, но ссылку мне
Примечания автора:
Решила объединить совсем не фантастические драбблики. Возможно, будет пополняться
читать дальше
Цыганка
Цыганка привычно заняла наблюдательный пост в солнечном пятне на пороге хлева. Ласточки забеспокоились, стали летать быстрее. Тревожно чирикая, то одна, то другая ныряла в открытое окошко старого хлева.
Там у них было гнездо - столько, сколько себя помнила Цыганка. Несколько раз, - давно, еще когда корявая вишня у бабы Лениного домика была тонкой и стройной, - случалось так, что маленькие птенчики выпадали из гнезда, еще не успев стать на крыло. И тогда Цыганка была сыта до отвала теплой птичьей плотью и горячей кровью. Но последние несколько лет наглые ласточки поумнели и стали вить гнездо как раз за свиными загончиками, где довольно похрюкивали и чавкали толстые большие свиньи. И куда Цыганке было не пробраться.
Цыганка облизала черную перчаточку с одним белым пальчиком на правой передней лапе и сощурилась на клонящееся к западу солнце. Лениво помахала хвостом – хорошо! Шуршат мыши в соломе , скоро вечер. Шуршит листва на старой вишне – раньше все ее ветки были обрызганы красными вишнями, и приезжали бабы-ленины внуки, обрывали вишни, складывали в ведра. Цыганка поморщилась – вишни, фууу…
Баба Лена вышла с ведром из летней кухни, выплеснула помои в высокие заросли мальв пополам с бурьянами. Кому нужны мальвы, подумала Цыганка. За этими мальвами шла тропинка… маленькая тропинка, по которой баба Лена всегда уносила Миску.
Вот и несколько рассветов назад, когда только что окотившаяся Цыганка лежала, ослабевшая, в заранее приготовленном ящичке на постеленном старом халате, пришла баба Лена, сгребла слабо пищащих, еще мокрых котят, положила в Миску. И скрылась за мальвами.
Когда-то давно Цыганка бежала за хозяйкой, отчаянно мяуча, отвечая на слабый писк своего потомства. И каждый раз останавливалась – баба Лена скрывалась в сарае, а выходила оттуда уже с пустой миской.
И тогда Цыганка поняла – баба Лена уносит котят в Мир Миски. Там всегда светит солнце и нет зимы, там ласточки не вьют гнезда над свиными стойлами, а мыши особенно жирны и неповоротливы. Там нет злобных собак, а все коты приветственно мурлычут. И с той поры Цыганка перестала бежать за Миской. Миске лучше знать, что нужно ее котятам.
В позапрошлом году дети и внуки бабы Лены не приехали летом, и вишня созревала совершенно зря. Приехали они только поздней осенью, суетливо зарезали выросшего за конец зимы, весну и лето хряка – Цыганка вволю налакалась тогда свежей крови, - и ушли к автобусу, сгибаясь под тяжестью сумок. У них тоже есть свой Мир Миски, подумала Цыганка.
А баба Лена осталась одна, рядом с вишней. И на ее сморщенном как вишневая кора, коричневом от загара и старости лице Цыганка заметила такие же блестящие капельки, какие иной раз выступали на вишневом стволе в жаркий июльский полдень.
В этом году свиней в хлеву не было. И Цыганка ждала… Птенчики уже сменили детский пушок на черные перышки, но им было еще далеко до взрослой элегантности родителей. Их еще вылизывать и вылизывать, подумала Цыганка. И вспомнила своего котенка – это было особое лето, баба Лена снова направилась к ней с Миской в руках. Но следом побежала маленькая внучка, скуля, плача и воя «Бабуся! Ну хоть одного!!! Ну хоть самого черненького!»
И баба Лена оставила Цыганке черного котенка с белым галстучком на шейке. Цыганка удивленно вылизывала его, удивленно кормила, прислушиваясь к движению крохотного ротика вокруг своего соска, потом удивленно помахивала хвостом, когда подросший котенок кувыркался через ее бок, гоняясь за собственным коротким хвостиком…
Маленькая внучка выросла. В последний раз Цыганка видела ее ноги, джинсовыми колоннами топчущие мальвы, потому что в туалете сидел ее брат и не пускал ее туда. Внучка скользнула по черной шкурке Цыганки безразличным взглядом.
- Мишка, а из кошек шубы шьют? – донесся до Цыганки адресованный в закрытый туалет вопрос.
В этом году вишня стояла, стыдливо прикрывая скукоженными больными листиками несколько жалких багряно-красных ягод. Баба Лена уже не могла ходить в костел в соседнее село, и потому к ней несколько раз приходил высокий бритый ксендз. В его руках было что-то, в чем Цыганка без труда узнала Миску – только эта Миска была блестящей и закрывалась крышкой. Но дела это не меняет, Цыганку не обманешь. Ксендз был для бабы Лены тем же самым, чем была сама баба Лена для Цыганкиных котят – посланцем из Мира Миски.
Надвигался вечер. Из-за огородов выкатывался тонкий и застенчивый месяц, на кончике которого можно было повесить ведро – так когда-то учила баба Лена внучку. Соседский цепной Каштан уже угомонился. Цыганка отправилась в сарай, где можно было попробовать погонять мышей. Но дремотная лень жаркого дня борола ее.
Погасли окошки в бабы-Лениной хате. Словно вдруг застыли, слепо и испуганно таращась в накатывающуюся темноту. Цыганка услышала какое-то движение, тень движения. Тень звука – словно печально вздохнул старенький домик. Каштан погремел цепью, несколько раз судорожно зевнул, со стоном и скулежем, а потом завыл, воздев морду к месяцу…
… На следующее утро во дворе было тихо. Не вышла баба Лена с ведром, не пошла сквозь мальвы. Не вернулась к старому колодцу и не завертела натужно железную рукоять ворота.
Цыганка посмотрела на выкатывающееся из-за дальних тополей солнце, на ласточек, влетавших и вылетавших в окошко хлева. Ласточек было неожиданно много, и Цыганка поняла, что сегодня птенцы покинули гнездышко и стали на крыло. И вдруг ей стало совершенно ясно, куда летают ласточки – они летают в Мир Миски. В тот самый мир, где, должно быть, сейчас ее котята ловят необыкновенно жирных и необыкновенно ленивых мышей…
Встречи
Бабушка обычно рассказывала нам что-то за вязанием. Почему-то мы с сестрой часто расспрашивали ее про войну. Она хмурилась, пальцы с узловатыми суставами продолжали проворно накидывать нитку, а губы плотно сжимались, не желая пропускать слова. Вместо этого она рассказывала про свои долгие путешествия по степям и пустыням, которые она – молодой топограф, а потом начальник картографической партии, - совершала верхом на верблюде, осле и лошади. Сестра больше слушала и задавала кучу вопросов, а я начинала мечтать, как поеду верхом на лошади и как у меня будет двугорбый верблюд Мамай, такой умный, что даже однажды забил копытом ядовитую змею, когда бабушка собралась с него спуститься.
- Расскажи про дедушку Геру! - приставала сестра. - Как он вас в Крым на машине возил и плавал вокруг Аю-Дага на покрышке.
- На камере, - педантически поправляла технически подкованная я. - На покрышке плавать нельзя.
- Не ссорьтесь, - разнимает бабушка готовую дразниться меня и готовую реветь сестренку. - Я расскажу, как дедушка Гера приехал в Одессу в конце войны…
Я прикусываю язык: бабушкин старший брат, врач, в нашей семье личность почти легендарная, рассказывает бабушка про него всегда интересно и с большим уважением – а тут я со своей покрышкой.
- И ловил шпионов? – моя сестра очень любит приключенческие фильмы, ага!
- Никого он не ловил, - одергивает ее бабушка и меняет молочно-белый клубочек на коричневый.
…Бывший военный врач шел по одесской улице. Война кончилась совсем недавно, но для города у моря уже начался этап восстановления. Однако в полуденный знойный час никто ничего не восстанавливал – все пережидали зной и спасались по домам.
- Там будут полицаев вешать, побегли смотреть, как готовятся! – услышал он крики мальчишек. Вздымая белесую пыль не хуже конницы, они понеслись куда-то вдоль по улице. Врач лениво проводил их глазами, окинул взглядом грязно-желтый фасад приземистого двухэтажного домика с облупившейся штукатуркой. Створка одного из окон на первом этаже была открыта, над ней помещалась небольшая лаконичная надпись «Адвокат», старая и заржавленная.
А в окне врач заметил человека, чье лицо показалось знакомым.
- Бывший старший санитар! – бабушка оторвалась от вязания, обращаясь к нам. - Он то ли из одесских немцев был, то ли просто хорошо знал немецкий. И дедушке Гере всегда помогал, еще до войны. Образованным не был, но понятливый, скромный такой, хозяйственный санитар.
- Во время войны дедушка в лагерь под Симферополем попал, там вот с этим санитаром и встретился – смотрит, тот входит вместе с фашистом в форме.
- Санитар в форме? – уточняет сестра.
- Нет, санитар в белом халате, и важный такой, рядом с этим немцем в форме идет. А дедушка тоже немецкий знал немного. И понял, что санитар этому немцу представился как врач.
- И тут дедушка им заявляет, что санитар это просто санитар! И санитару пиздец! – не выдерживаю я пытки саспенсом. Бабушка строго глядит на меня поверх старых черных очков, а сестра исподтишка высовывает язык, и я точно знаю - она наябедничает вечером маме, что я опять ругалась.
- Во-первых, не ругайся, - смотрит бабушка на меня, - а, во-вторых, дедушка никогда не был ябедой, - сестренка пристыженно опускает глаза.
- Санитар немцу сказал: «Вот это – врач, он со мной работал». И дедушка это подтвердил. Потом они вместе с тем санитаром в лагере работали. Только уж дедушка был у санитара помощником, а тот вроде как главным.
…Серые лица пленных – под цвет серых эсэсовских мундиров, зеленоватые от работы и недоедания щеки - под цвет зеленоватых мундиров немецких солдат, под цвет выжженной крымским солнцем степи…
Врач и его санитар, пусть и поменявшись вынужденно ролями, были все тем же слаженным механизмом. И им удавалось актировать от тяжелых работ не только больных, но и ослабевших.
- А когда как-то раз приехал важный немец, эсэсовец...
Слова «немец и «эсэсовец» из уст бабушки вовсе не звучат проклятиями, только краешек горечи и непонимания в ее тоне – как можно быть одновременно человеком-немцем и эсэсовцем? Как можно, например, грузить евпаторийских больных в душегубку и вместе с ними младшую бабушкину сестренку, которая тогда тоже лежала в больнице? Бабушка совершенно не может этого понять, и в свои девяносто все еще не поняла. От этой бабушкиной непонятливости у меня всегда почему-то начинает немилосердно щипать в носу…
-… приехал эсэсовец проверять, почему так много пленных не выходят на работы, - продолжает бабушка.
Мы с сестрой затаиваем дыхание – что же придумал дедушка Гера?
- Санитар испугался – если немцы узнают, что он дедушке помогал, будет ему несладко. А дедушка этому санитару своему говорит «Надо что б больные много пили, как можно больше»
- И вот приходит эсэсовец, а с ним немецкий врач. Проходят между коек – а все лежат отекшие. Немец то одному в ногу пальцем тыкнет, то другому в руку – отеки как есть! Так вот дедушка Гера немцев обманул.
Сестра воровато тянется за конфетой из вазочки.
- А что потом?
- А потом дедушка из лагеря сбежал и на фронт вернулся, - отвечает бабушка.
- Да нет! - вскрикивает сестра и конфетные брызги летят из ее рта прямо на меня и на бабушкино вязание.
- Ну вот он увидел того санитара уже в Одессе – и что сделал? А тот его увидел?
Я злюсь на сестренку - и за конфету, и за брызги, и что не успела сама это спросить. Но если сейчас ее стукнуть – бабушка точно не дорасскажет.
- А ничего не сделал, - медленно отвечает бабушка, - смотрел на него, смотрел. Тот тоже голову повернул и узнал дедушку, конечно. Испугался, ясное дело. Тогда ведь…
- Сталин был! – выпаливаю я. - И всех расстреливал!
- Да расстреливал-то – не самое страшное. Страшно – как люди будут смотреть. У многих ведь много кто с войны… не пришел… - понижает голос бабушка.
Я вспоминаю, как совсем недавно мы с сестрой по просьбе родителей разбирали древние сумки на антресолях и наткнулись на письма. Старые-старые, некоторые даже сложены треугольником, как показывают в военных фильмах. Бабушка тогда на даче была. А до тех пор письма отец трогать запретил. Только я не выдержала искушения и утащила пачку с собой в ванную, где, запершись, пыталась прочитать. Почти ничего не поняла – слишком мелкий почерк. Только обращение «Дорогая Шурочка!» - и подпись «Твой Борис Т.» Но ведь нашего родного дедушку, папиного папу звали Трофимом и они с бабушкой поженились уже после победы. А тут даты – 1940, 1941…
А на даче, куда мы привезли письма и отдали бабушке, она, против ожидания, не обрадовалась, только сказала «А, это…»
А потом я подсмотрела, что бабушка, разжигая печурку, сунула туда всю желто-письменную пачку и поворошила кочергой для надежности.
…Врач думал о том, что вот сейчас нужно бы пойти в строгое учреждение, в «казенный дом», как говорили гадалки, доложить об этом. Он – военный, капитан медслужбы. Он не продавался немцам, не служил им. Не шел рядом с эсэсовцем между деревянных коек лагерного лазарета. Но… спасенные жизни, спасенные в том числе и с помощью этого человека, который сейчас испуганно ожидает своей участи.
И он отошел от распахнутой створки окна и, не оборачиваясь, зашагал по сожженной солнцем улице.
- Больше в Одессе дедушка Гера никогда не был, - заканчивает рассказ бабушка.
Везучая баба Лара
Бабу Лару боялся весь двор. Когда она выходила из дому и садилась на лавочку в ряд с другими сторожевыми старушками, складывала руку на толстом животе и погружалась в нескончаемые рассказы о знакомых и незнакомых и в выслушивания таковых рассказов – и забивающие «козла» гаражники, и дворник, и гуляющие дети знали, что баба Лара видит все и всех. Видит короткую юбку дочери Жанны с первого этажа – «эта курва и сама беспутная, и дочь такая ж растет», - видит, что мальчишки снова что-то химичат на крыше гаражей – «еще взорвут», - видит, что девчонки-сестрички с третьего этажа играют в мяч в опасной близости от полисадника с цветущими «петушками» - «а ну пошли оттуда, паршивицы, цветы поломаете». Баба Лара замечала все, и даже дворник ее побаивался – бедовая баба Лара могла выбранить его на весь двор за плохо выметенные из какого-нибудь закутка листья.
И даже пожилой джентльмен, бывший известный тренер известнейшей футбольной команды, всегда весьма вежливо и уважительно здоровался с бабой Ларой, когда проходил мимо. Потому что баба Лара смотрела все матчи и комментировала их так, что у выходящего во двор и всегда открытого окна ее комнатки собиралась целая толпа ребятишек, затаив дыхание слушающих вопли вроде «Куда бежишь, пидорас кривоногий? Ты что его бьешь? Милиции на тебя нету – лучше бы на пятнадцать суток асфальт класть!»
Баба Лара жила одна, и казалось, что никто ей особо и не был нужен. Когда-то работала она домработницей у одной очень занятой дамы, сотрудницы секретного картографического предприятия. Эта дама, шептались соседки, и помогла бабе Ларе выбить комнатку в коммуналке, в тихом старом районе в самом центре большого города – комнатку с окнами в маленький двор, так благоухающий по весне акацией и сиренью, что почти не слышно было запаха машин.
«Везучая Лара» - так часто шептались между собой старухи-соседки. И пенсию получает с какой-то надбавкой, и сын и дочка той самой бывшей хозяйки ей помогают иной раз. И вроде как не одна – у сына хозяйки, Виктора, девчонка растет, бабе Ларе заместо внучки.
Неуклюжая тощая Люба, дочь того самого Виктора, действительно была бабе Ларе вместо внучки – собственные бабушки не слишком ее любили за угрюмую стеснительность и ершистый характер. На этой девочке бабы-Ларина страшность и грозность преломлялась – девочке, которая слепла и глохла в отношении всего, кроме книжек, баба Лара украдкой гладила школьную юбочку, совала булку или яблоко в рюкзак и причесывала стриженые под пажика русые волосы – волосы у Любы были густые, но она была такой неряхой, что мама всегда стригла ее коротко, чтобы не мучиться с заплетаниями кос.
- Ох, если б ты у меня жила – ходила бы как куколка, - вздыхала иной раз вслух баба Лара. – И уж не стрижена была бы, как пацан – были бы косички, бантики.
И когда Люба приходила из школы, баба Лара каждый раз норовила ее подкормить – то здоровенный кус батона с маслом и толстой сарделькой, то вареников с картошкой наварит, истекающих маслом да с коричневым поджаристым луком. Люба под свои книжки лопала все с аппетитом, но, к огорчению бабы Лары, толще не становилась.
- Везучая та Лара, - не раз шамкала на старушечьей скамейке кривоносая рыжая баба Бетя с пятого, - таки не знаю, чего такая везучая. Говорят, когда уборщицей работала и авалия (баба Бета произносила всегда именно так) в доме была, батарею рвануло – она как раз в магазин отошла, ее и не поварило.
- Чего везучая – вон Витькина-то жена ее видеть не может, небось в квартире ей ничего нельзя, - возражали другие, имея в виду Любину маму, жену Виктора, тонную высокомерную даму, считавшую себя художником, но на деле занимавшую какой-то весьма скромный пост в Министерстве легкой промышленности. Ооднако соседки загалдели все разом, и убедили крвоносую Бетю, что баба Лара не из таких, чтоб дать себя в обиду.
- Тетя Лара, а ты правда везучая? – спросила как-то Люба, отрвавшись от очередной книжки, когда баба Лара звучно стукнула перед ней миской, полной вареной картошки и присовокупила к этому тарелочку с солеными огурцами.
- Ешь и не выдумывай, - буркнула баба Лара. – Тебе надо есть, а то вон, скоро кости повылазят.
- Кости повылазить не могут, - со снисходительностью образованного человека ответила Люба, берясь за картофелину. – Спасибо.
- Ешь на здоровье, Таня, - так же хмуро бросила баба Лара, уходя из комнаты. Люба только хмыкнула – иногда баба Лара заговаривалась называла ее Таней. Но к этому Люба привыкла и относилась вполне снисходительно.
А баба Лара пришла в свою комнатку и плотно закрыла дверь. Села в старое продавленное, отформованное ее грузным телом кресло и включила телевизор. На экране засновали футболисты, послышался рев трибун, нарастающий, а потом утихающий. Дремотный.
Баба Лара закрыла глаза. Перед ней возникло в который раз уже серое сумеречное небо и чахлый осенний сад возле бедной деревенской хаты. Они попросились туда на ночлег, и баба Лара – нет, тогда она была просто Ларой, Лариской, - как самая молодая и быстроногая, была послена к «журавлю» за водой. Она опустила ведро, быстро перебирая ловкими маленькими руками по шесту, и загляделась на едва светлеющий в колодезной глубине кружок. Не обращая внимания на гул летящих самолетов – к бомбежкам привыкли все, и почти приучились уже их не бояться. Разве что старухи крестились, когда слышали вой сирены. Но тут в селе сирен не было. Да и кому нужно крошечное забытое богом село у проезжей дороги?
Вой, переходящий в высокий визг, накрыл ее – и дрогнула позади земля, поднялась и замерла на мгновение, а потом с тяжелым гулом осыпалась. И нет больше хаты. И нет больше тех, кто был в хате. И тех, кто пустил их на ночлег. Их… Лариску с маленькой дочкой, Таней, которой бабка, хозяйка хаты, дала сморщенное яблоко, чтоб сидела «на прыпичку» смирно и не ревела, пока мать за водой сходит. Нет больше ни печи, ни прыпичка…
«Везучая…» - безучастно подумала баба Лара.